ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ В «ДОМЕ РОМАНОВЫХ»: ДЕЛО ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ ПЕТРОВИЧА. 1718 г.

Автор: М.Р. РЫЖЕНКОВ | 06 Февраля 2014

М.Р. РЫЖЕНКОВ

ПЕРВАЯ ТРАГЕДИЯ В «ДОМЕ РОМАНОВЫХ»: ДЕЛО ЦАРЕВИЧА АЛЕКСЕЯ ПЕТРОВИЧА. 1718 г.

Ryzhenkov M.R. First tragedy in the House of Romanov: tsarevich Alexei case (1718)

Аннотация / Annotation

В статье на основе документальных свидетельств и архивных документов рассматриваются различные версии конфликта между Петром I и его старшим сыном царевичем Алексеем, определен круг участников и заинтересованных в разжигании конфликта лиц, выявлены мотивы и причины их поступков.

In the article on the basis of documentary evidence and archival documents various versions of the conflict between Peter I and his eldest son tsarevitch Alexey are considered, the circle of participants and interested in fuel of the conflict is defined, motives and the reasons of their acts are revealed.

Ключевые слова / Keywords

Источники, архив, РГАДА, Император Петр I, царевич Алексей, А.Д. Меншиков, Екатерина I. Sources, archive, RGADA, Emperor Peter I, tsarevitch Alexey, Menshikov A.D., Catherine I.

РЫЖЕНКОВ Михаил Рафаилович - директор Российского государственного архива древних актов (РГАДА), кандидат исторических наук, г. Москва; 8-499-246-50-91; Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript

В российской дореволюционной и в советской историографии было принято рассматривать конфликт между Петром I и его старшим сыном царевичем Алексеем как столкновение прогрессивных сил во главе с царем-реформатором и реакционной «старомосковской партией», знаменем которой стал наследник престола. Начало такой трактовки событий было положено профессором Санкт-Петербургского университета Н.Г. Устряловым, который в середине XIX в. первым из историков получил возможность изучать и публиковать архивные документы по этому делу. Поскольку это в какой-то степени оправдывало действия Петра I, включая предание сына суду Сената, вынесшего ему смертный приговор, официальная историческая наука, за редким исключением (М.П. Погодин), не подвергала сомнению такую трактовку событий.

Между тем, внимательное изучение документов следствия по делу царевича Алексея Петровича показывает, что наиболее тяжкие обвинения его в заговоре с целью захвата власти с привлечением иностранной военной силы основаны всего на двух документах: показаниях его любовницы Евфросиньи Федоровой и его собственных показаниях, данных после применения пыток. Источниковедческий анализ обоих «доказательств» позволяет усомниться в их достоверности.

Не выдерживает критики также тезис о принадлежности Алексея к «старомосковской реакционной партии»: образование, круг чтения, знакомство с «западным» образом жизни выдают в нем скорее человека позднего европейского барокко, чем ревнителя «боярской старины». Очевидно, что царевич пал жертвой интриг в ближайшем окружении Петра I, связанных с борьбой за престолонаследие. Не находит убедительного подтверждения и версия иностранного заговора против России с царевичем Алексеем во главе.

Среди записей за 26 июня 1718 г. в записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии значилось: «Того ж числа по полудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился» . Так лаконично, без каких-либо пояснений сообщалось о смерти старшего сына Петра I от первого брака с Евдокией Лопухиной, которая к этому времени уже почти двадцать лет была заточена в монастырь под именем «старицы Елены». То, что, вопреки обычаю, за смертью члена царской семьи, а тем более недавнего наследника престола, не последовало объявление траура, не могло не породить в обществе самых различных слухов и толкований.

По официальной версии, которая, впрочем, так и не была обнародована публично, смерть царевича не была насильственной, он умер от апоплексического удара, не вынеся сильного душевного потрясения. По другим, более вероятным версиям, царевич умер от последствий пыток или был тайно казнен. Как бы то ни стало, царевичу Алексею было от чего испытать душевное потрясение: 24 июня созданный царским указом суд вынес ему смертный приговор. Главным пунктом обвинения в приговоре значилось: «особливо умысл свой бунтовный против отца и государя своего, и намеренный из давних лет подыск и произыскивание к престолу отеческому и при животе его, чрез разные коварные вымыслы и притворы, и надежду на чернь, и желание отца и государя своего скорой кончины … но чиня все ему противности, намерен был против воли его величества, по надежде своей, не токмо чрез бунтовщиков, но и чрез чужестранную цесарскую помощь и войска, которые он уповал себе получить, и с разорением всего государства и отлучением от оного того, чего б от него за то ни пожелали, и при животе государя, отца своего, достигнуть» .

О том, насколько обоснованными были эти тягчайшие обвинения, следует сказать отдельно. Отметим лишь то, что после вынесения такого приговора у Алексея могла оставаться еще последняя надежда. Судьи заканчивали сентенцию обращением к царю: «подвергая, впрочем, сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердное рассмотрение его царского величества, всемилостивейшего нашего монарха» . Однако, было очевидно, что судьи никогда бы не решились посягнуть на жизнь царевича без ясно выраженной воли самодержца. Главное же обстоятельство состояло в том, что Петр I лично принимал участие в розыске (следствии) по делу сына, в том числе с применением пыток.

В России XVII-XVIII вв. пытка оставалась универсальным инструментом судебного и сыскного процесса. Обычно розыск начинался с «роспроса у дыбы», т.е. допроса в камере пыток, но пока без применения истязаний. Далее следовали подвешивание на дыбу («виска»), «встряска» - висение с тяжестью в ногах, битье кнутом в подвешенном виде, жжение огнем и другие тяжкие пытки. При этом, перед началом пытки испытуемого в застенке раздевали для осмотра тела. Во-первых, публичное обнажение тела считалось постыдным, раздетый палачом человек терял свою честь. Во-вторых, это делалось для определения физических возможностей допрашиваемого, он не должен был умереть под пыткой без всякой пользы для расследования. В обычных уголовных делах от пытки освобождались дворяне, «служители высоких рангов», люди старше семидесяти лет, недоросли и беременные женщины. Но в политических делах эта правовая норма не соблюдалась, на дыбе оказывались простолюдины и дворяне, рядовые и генералы, старики и юноши, женщины и больные.

«Розыск» по делу царевича Алексея был начат еще 3 февраля 1718 г., сразу после того, как он был доставлен в Москву в сопровождении П.А. Толстого, и состоялось его первое свидание с отцом. Речь изначально шла об обстоятельствах его побега в октябре 1716 г. за границу, в Вену, и обращения за покровительством к императору Священной Римской империи Карлу VI. Царь потребовал у сына назвать всех лиц, кто в какой-либо степени содействовал побегу делом или советом. При этом Петр I не отказывался от своего обещания сыну безусловного прощения в случае его добровольного возвращения, но теперь, когда тот был снова в его власти, прощение оговаривалось условием дачи полных, без малейшей утайки показаний.

Указанные царевичем лица немедленно брались под стражу, отправлялись в Москву и подвергались «роспросу с пристрастием», т.е. допрашивались с применением пыток. Так начался так называемый «Московский розыск», главным фигурантом которого был А.В. Кикин, бывший царский денщик, адмиралтейский советник, близко сошедшийся в Петербурге с Алексеем Петровичем и содействовавший его побегу за границу.

Параллельно был начат «Суздальский розыск», главным объектом которого была мать Алексея, бывшая царица Евдокия (старица Елена) и ее монастырское окружение. Хотя обвинения сводились к нарушению монашеского обета, и имя царевича не упоминалось в деле, ни у кого не было сомнений в связи двух розысков. Воспоследовавшее жестокое наказание виновных – казни и ссылки – только подтверждало это. Еще в середине XIX в. русский историк М.П. Погодин писал: «Между тем во всем этом деле, заметим мимоходом, во всем розыске, нет ни слова о царевиче Алексее Петровиче и об отношениях к нему казненных преступников. Выбраны для осуждения их совсем другие вины – оставление монашеского платья, поминание на ектениях, связь с Глебовым . Все эти вины такого рода, что не могли влечь за собою подобного уголовного наказания. Все эти вины, вероятно, известны были прежде и оставлялись без внимания, тем более, что противная сторона не отличалась же слишком строгою непорочностью. Предать их теперь суду, счесть их достойными такого страшного наказания, было действием другого расчета и вместе совершенного произвола, новое разительное доказательство искусственности, недобросовестности процесса» .

В Москве 15-17 марта 1718 г. прошли публичные казни приговоренных по «суздальскому» делу. Тогда же был казнен (колесован) и Александр Кикин, главный обвиняемый и, одновременно, главный свидетель по делу о побеге за границу царевича Алексея. Сам царевич и некоторые другие лица, проходившие по его делу, были вскоре доставлены в Петербург для продолжения розыска. Казнь Кикина показывает, что Тайную канцелярию больше не интересовали обстоятельства побега, иначе такого важного свидетеля оставили бы до времени в живых. Теперь расследователей больше стало интересовать время, проведенное Алексеем за границей, а тут главным свидетелем должна была стать Ефросиния Федорова, возлюбленная царевича, проделавшая вместе с ним все путешествие и разлученная только на обратном пути в Россию по причине беременности. Ее доставили в Петербург в середине апреля и поместили в Петропавловскую крепость, но не в каземат, а в Комендантский дом.

Еще в бытность Ефросинии вместе с царевичем в Неаполе Толстому удалось вступить с ней в сговор, по которому она сыграла важнейшую роль в склонении своего возлюбленного к возвращению в Россию. Теперь ей были предложены составленные самим царем вопросные пункты, на которые она дала подробные письменные ответы. Их содержание так решительно повлияло на судьбу царевича Алексея, что не могло не стать предметом пристального анализа историков. «Можно с большой долей вероятности предположить, что накануне составления вопросов Ефросинию в Петропавловской крепости навестил Толстой на предмет выяснения, какими сведениями она располагает. Это наблюдение вытекает из содержания вопросов.

Вот что интересовало царя: «О письмах: кто писали ль из русских и иноземцев и сколько раз в Тироле и в Неаполе? О ком добрые речи говаривал и на кого надежду имел? Из архиереев кого хвалил и что про кого говаривал? Как у матери был, что он говорил? Драл ли какие письма?». Возможно также, что Петр Андреевич подсказал Ефросинии как надлежит отвечать на вопросы, чтобы угодить царю. Согласно донесению Плейера , царь велел доставить любовницу царевича в закрытой шлюпке и тайно допросил ее, после чего велел отправить обратно в крепость. Возможно, разговор этот не был оформлен документом и носил предварительный характер».

Автор вышеприведенной гипотезы считает, что именно показания Ефросинии укрепили веру царя в то, что в лице сына он имеет дело с человеком, питавшим к нему и ко всем его начинаниям глубокую неприязнь. Этому несколько противоречит следующее авторское же утверждение: «Показания заканчиваются словами, что они написаны своеручно Ефросинией. Но это заявление вызывает сомнение: малограмотная любовница не могла так четко и грамотно изложить все, что она знала. Отсюда еще одна догадка: показания сочинял Толстой вместе с Ефросинией» . Действительно, показания заканчиваются словами: «А сие все писала я Ефросиния Федорова дочь своею рукою» , и сравнение с другими ее же письмами это подтверждает, но внешний вид рукописи только усиливает сомнение. Н.Г. Устрялов сопроводил публикацию примечанием: «Показание на 3 стр. в лист, нетвердою рукою» , но, во-первых, показания занимают все 6 страниц, а во-вторых, написаны они твердым разборчивым почерком, ровными строками, почти без помарок и исправлений. Как будто писалось под диктовку или переписывалось с ранее написанного.

Если мы имеем дело с толстовским сочинением, что более чем вероятно, а тот, в свою очередь, стремился угодить царю, то получается, что Петр I «уверовал» в то, во что сам хотел верить: сын не просто нерадивый ослушник, а непримиримый враг. Нельзя, конечно, игнорировать и собственный мотив Толстого: отягощая своим «сочинением» вину царевича, подводя его под смертный приговор, он стремился физически устранить обманутого им человека, чтобы не опасаться возмездия в дальнейшем. Суть «показаний Ефросинии» сводилась к тому, что царевич неоднократно высказывал желание заполучить отцовский трон, надеясь на смерть отца, не исключая и насильственной, и младшего брата ; что он неоднократно жаловался на отца императору Карлу VI в надежде на его помощь против отца и вел тайные переговоры с австрийцами; что писал в Россию «подметные» письма к архиереям церкви и сенаторам; что с радостью воспринимал известия о мятежах в России и возмущениях в русских войсках за границей; что собирался после своего воцарения прекратить войну, даже ценой уступок уже завоеванного, отказаться от флота, вернуть столицу в Москву и прогнать всех отцовских советников.

Показания главного свидетеля обвинения удовлетворили царя, Ефросинию не допрашивали «с пристрастием» и обходились с ней довольно милостиво, она даже не была заключена в тюрьму, а оставалась в Комендантском доме, пользуясь относительной свободой. Однако требовалось, чтобы и Алексей признался и подтвердил эти показания. 12 мая ему была устроена очная ставка с Ефросинией, на которой она уличала его, повторяя свои письменные показания, но он «запирался». Можно представить, что творилось на душе у царевича, когда он столкнулся с предательством самого близкого и любимого человека! Ведь всего месяц назад, в день Пасхи, 13 апреля, он умолял царицу Екатерину Алексеевну упросить отца позволить ему жениться на Ефросинии, а еще раньше, в Неаполе инсценированная Толстым угроза разлучить любовников и обещание от имени царя разрешить их брак в России повлияли на решение Алексея вернуться на родину. Обвинить ее теперь во лжи, значило обречь на пытку, так, по крайней мере, мог предположить Алексей, которого самого пока еще не пытали и даже содержали под караулом, но не в тюрьме. С другой стороны, полностью подтвердить показания любовницы было равносильно подписанию самому себе смертного приговора. На последовавших допросах царевич стал давать уклончивые показания, частично подтверждая, частично отрицая обвинения. Но это не могло устроить царя Петра, который, по-видимому, уже принял основное решение по делу сына.

13 июня 1718 г. Петр I обратился с посланиями к духовным иерархам и светским чинам – сенаторам, министрам, генералитету – о создании суда над царевичем Алексеем Петровичем. Царь призывал будущих судей судить нелицеприятно, не обращая внимания на то, что речь шла о царском сыне (от прав наследника престола тот отрекся на торжественной церковной церемонии в Москве еще 3 февраля). Разумеется, это была фигура речи, судьи целиком зависели от монаршей воли, но царь стремился придать суду видимость объективности, ему было небезразлично, как воспримут это дело в России и за границей. Тем более требовалось полное публичное признание и покаяние от царевича, который с 14 июня был заключен в Трубецкой раскат Петропавловской крепости, где рядом с его камерой был устроен застенок для пыток. Однако, это еще не устрашило его в достаточной степени, ибо будучи введен в сенатскую палату на судебное заседание, он вступил с судьями в пререкания. Потребовались другие средства, чтобы сломить волю Алексея к сопротивлению.

19 июня 1718 г. царевич был впервые подвергнут пытке кнутом, причем, в присутствии отца. О том, что представляла собой такая пытка, можно судить по свидетельствам современников иностранцев. Как писал датчанин Юст Юль: «Палач подбегает к осужденному двумя-тремя скачками и бьет его по спине (кнутом), каждым ударом рассекая ему тело до костей. Некоторые русские палачи так ловко владеют кнутом, что могут с трех ударов убить человека до смерти». Такую же технику нанесения ударов описывает и англичанин Перри: «При каждом ударе он (палач) отступает шаг назад и потом делает прыжок вперед, от чего удар производится с такою силою, что каждый раз брызжет кровь и оставляет за собой рану толщиною в палец. Эти мастера, как называют их русские, так отчетливо исполняют свое дело, что редко ударяют два раза по одному месту, но с чрезвычайной быстротой располагают удары друг подле дружки во всю длину человеческой спины, начиная с плеч до самой поясницы» . Эти свидетельства надо принимать во внимание, чтобы понять состояние царевича Алексея, получившего в тот первый «пыточный» день максимальную норму – 25 ударов. Большего количества ударов кнутом кряду обычно никогда не назначалось, т.к. даже здоровый, физически крепкий человек мог не перенести такого истязания.

Царевич же богатырским здоровьем не отличался, и надо полагать, что пытка не могла не отразиться самым решительным образом на его физическом и психическом состоянии, что принимал во внимание Петр I, написав через три дня, 22 июня в записке Толстому: «Сегодня, после обеда, съезди и спроси и запиши не для розыска, но для ведения: 1. Что причина, что не слушал меня и нимало ни в чем не хотел делать того, что мне надобно, и ни в чем не хотел угодное делать, а ведал, что сие в людях не водится, также грех и стыд? 2. Отчего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания? 3. Для чего иною дорогою, а не послушанием, хотел наследства (как я говорил ему сам), и о прочем, что к сему надлежит, спроси» . Впервые публиковавший эти документы в середине XIX в. Устрялов указал в примечании, что письменные ответы написаны рукой царевича Алексея, что может вызвать удивление с учетом состояния последнего. Это понимал и царь, когда поручал Толстому – «спроси и запиши», т.е. он сомневался в способности сына собственноручно написать ответы, а между тем в них нельзя обнаружить каких-либо отклонений, они последовательны и логичны. Как и в случае с показаниями Ефросинии, текст ответов царевича выглядит куда более упорядоченным, чем другие показания, написанные его собственной рукой, причем тогда, когда он еще не подвергался пыткам. Представляется справедливым другое утверждение: «что ответы были составлены не царевичем, а Петром Андреевичем Толстым, причем в угодном царю духе» . Правда, автор этой догадки, ссылаясь на обилие в ответах достоверных деталей, делает нелогичный вывод: «Все это похоже на то, что в предчувствии скорой смерти царевич исповедовался перед отцом» . Такой парадокс объясняется тем, что сам автор, следуя ставшей официальной «устряловской» версии, именно из этой якобы «исповеди» черпает краски для портрета царевича, характеристики его личности на протяжении всей недолгой жизни.

На самом деле, если только царевич принимал какое-то участие в составлении этих ответов, мы имеем дело с вынужденным самооговором: Толстой в очередной раз либо запугал, либо обманул свою жертву. Так возникает образ ленивого, невежественного, испытывающего отвращение к учению, склонного к ханжеству человека. Как мог царевич в исповеди отцу писать: «не токмо дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела»?! Но самое главное, ради чего затевался этот допрос якобы «не для розыска», содержалось в ответе на третий вопрос: «И ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то я б тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно, ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помощь себе против какого-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только бы исполнить в том свою волю» . Именно это «признание» было положено в основу смертного приговора. Леность, неспособность к учению и воинским делам, даже нелюбовь к отцу и государю могли быть признаны достаточными причинами для лишения права на престолонаследие, но лишать за это жизни, было бы чрезмерной жестокостью. Другое дело, сговор с иностранной державой с целью вооруженного захвата короны Российской, - это уже вполне «тянет» на смертный приговор, который и был вынесен 24 июня 1718 г.

Вынесение приговора не прекратило допросов, в тот же день «застенок был учинен» дважды, оба раза в присутствии царя. Алексей получил еще 15 ударов кнутом, а ведь даже закоренелым преступникам давалась неделя между первой и второй пыткой для залечивания ран. Последний допрос с царским участием продолжался больше двух часов утром 26 июня в день смерти царевича. Чего добивались от Алексея - неизвестно, но ясно, что «он был раздавлен чудовищной машиной сыска и мог ради прекращения мучений признать за собой любые преступления, сказать все, что бы не потребовал главный следователь – царь Петр» . Скорее всего, царевич умер, не вынеся последствий пыток, но с полной уверенностью этого утверждать нельзя, ибо по другой версии его тайно казнили в Петропавловской крепости. В середине XIX в. появились списки письма А.И. Румянцева некому Д.И. Титову, в котором рассказывалось о том, как автор письма вместе с П.А. Толстым, И.И. Бутурлиным и А.И. Ушаковым по прямому поручению царя умертвили царевича Алексея в крепости, задушив подушками.

Н.Г. Устрялов опубликовал это письмо вместе с другими документами по делу царевича Алексея, но он же достаточно убедительно доказал его поддельность. Тем не менее, версии тайной казни нельзя исключать, потому что «смерть Алексея произошла в самый, если так можно сказать, нужный для Петра I момент. Царь должен был либо утвердить вынесенный судом смертный приговор, либо его отменить. На раздумье ему отводилось всего несколько дней: 27 июня предстоял великий праздник – годовщина победы под Полтавой, а 29 июня – именины царя в день святых Петра и Павла. К этим датам логичнее всего было приурочить акт помилования. Но, по-видимому, у Петра была другая цель – покончить с сыном, который, по его мнению, представлял опасность для детей от второго брака с Екатериной и для будущего России. Но как это сделать? Одобрить приговор означало и привести его в исполнение, то есть вывести царевича на эшафот и публично пролить царскую кровь! Но даже Петр I, не раз пренебрегавший общественным мнением, на это не решился. Он не мог не считаться с последствиями публичного позора для династии, когда один из членов царской семьи попадал в руки палача. … Словом, тайная казнь царевича оставалась единственным выходом из крайне затруднительного положения, в котором оказался царь, сгоряча устроивший «законный суд» над сыном и добившийся вынесения ему смертного приговора».

Но даже смерть царевича, от чего бы она ни последовала, не разрешила неопределенности ситуации, связанной с его делом. На вопросы иностранных резидентов, будет ли объявлен траур, следовал ответ, что траура не будет, т.к. царевич умер как преступник. Действительно, 27 и 29 июня двор праздновал, как ни в чем не бывало, но 30 июня состоялись похороны царевича с почестями, подобающими члену царствующего дома: за гробом шел царь, за ним Меншиков, министры, сенаторы и «прочие персоны», словом, те самые люди, которые неделей раньше подписывали смертный приговор. Неразрешенным также остался вопрос, почему царь, а в этом не может быть сомнений, обрек на смерть сына? Присущая Петру I жестокость не представляется здесь достаточным объяснением. Все его царствование от первых до последних дней сопровождали пытки и казни, но в народной памяти оно не отождествляется с вакханалией бессмысленного террора, подобной опричнине Ивана Грозного. Петр казнил тех, кого считал врагами своими и Государства и располагал доказательствами того. Вряд ли он искренне верил в то, что царевич Алексей мог встать во главе мятежа или организовать нашествие австрийских войск на Россию, как это следовало из показаний Ефросинии и самого царевича, предъявленных суду. Он не мог не знать, что эти «показания» фактически продиктованы им самим через Толстого. Значит, причина жестокой решимости царя кроется в другом.

Отношения отца и сына никогда не отличались особой теплотой, рожденный от нелюбимой жены сын не пользовался отцовской любовью. Все же, до поры до времени Петр видел в нем законного наследника, и по достижении им 17-летнего возраста стал привлекать к делам управления. Правда, уже в 1707 г. царевич вызвал отцовский гнев тайным посещением матери, заточенной в монастыре, но серьезных последствий это тогда не имело . Царевич продолжал выполнять связанные с ходом Северной войны поручения отца в Смоленске, затем в Москве и, хотя особого рвения не проявлял, делал свое дело ответственно и добросовестно, во всяком случае, нареканий от отца не было.

С конца 1709 г. царевич неоднократно выезжал за границу, в Польшу и Германию, и жизнь в Европе ему нравилась, что опровергает позднейшие утверждения, что он предпочитал европейским порядкам «старомосковские обычаи». Американский историк П. Бушкович обратил внимание на изъятые в ходе следствия, среди прочих бумаг Алексея Петровича, его библиотечные списки и письма, содержавшие запросы на книги, просьбы и благодарности за латинские книги. «В библиотеке Хельсинкского университета хранятся печатные книги Алексея. Это католические катехизисы, лютеранская благочестивая литература и латинские руководства к благочестивой жизни. Как показывают пометки в книгах, Алексей знал немецкий, латинский, польский, может быть, не в совершенстве, но в достаточном объеме, чтобы читать книги, которые он покупал и брал читать в Киеве, Варшаве, Дрездене, Карлсбаде и Лейпциге. Это благочестие Европы позднего барокко, но не традиционного московского православия» . Насколько же это не совпадает с тем, что наговаривал на себя царевич в «показаниях» 22 июня 1718 г.

В той же статье П. Бушкович утверждает, что Петр и Алексей, оба были «европейцами», но первому была чужда культура позднего барокко, он восхищался достижениями протестантской Северной Европы с ее моряками, инженерами и солдатами. Это утверждение справедливо лишь отчасти, и больше относится к молодому Петру Алексеевичу времен Великого посольства. Уже в «петербургский» период, а особенно после Полтавы, когда Россия становится активным игроком на международной арене, Петр I проникается европейской культурой в более широком, а не в узко «техническом» смысле. Но, как бы то ни было, вопреки традиционным хрестоматийным представлениям конфликт отца и сына лежал не в религиозно-культурной плоскости.

Не приходится сомневаться, что до 1712 г. Петр I видел в царевиче Алексее своего единственного законного наследника. Это подтверждается его матримониальными планами в отношении сына. В октябре 1711 г. был заключен брак Алексея Петровича с принцессой Шарлоттой Брауншвейг-Волфенбюттельской, родной сестрой супруги императора Священной Римской империи Карла VI. Таким образом, устанавливались родственные связи династии Романовых с могущественными Габсбургами, что должно было послужить укреплению международных позиций России. В таких условиях лишение Алексея наследства противоречило, по меньшей мере, внешнеполитическим целям Петра I.

Начиная с 1712 г. отношение отца к сыну начинает меняться не в лучшую сторону, чему в немалой степени способствовало его собственное официальное бракосочетание с Екатериной Алексеевной. Возведение бывшей наложницы в ранг царицы ставило вопрос о судьбе ее детей от Петра, из которых ко времени брака родителей оставались в живых дочери Анна и Елизавета, но была надежда на рождение сына. То, какова будет их участь в случае вступления на престол Алексея Петровича, не могло не волновать новую царицу, а уж о правах ее детей на российский трон нечего было и думать при живом царском сыне от первого брака. Документальных свидетельств каких-либо интриг Екатерины против пасынка (кстати, и своего крестного) до нас не дошло, но ее роль в деле царевича Алексея может быть вычислена по латинскому изречению «Cui prodest?» .

Другим лицом, оказавшим несомненное влияние на ухудшение отношения царя к старшему сыну, был светлейший князь А.Д. Меншиков. Когда царевич был еще подростком, Петр поручил ему руководство воспитанием своего сына, но исполнение князем педагогических обязанностей было скорее номинальным, чем реальным. Более того, современники и историки отмечали, что «воспитатель» и «воспитанник» и в дальнейшем находились не в лучших отношениях. Вот какой эпизод, относящийся к 1712 г., приводит в своей книге старейший российский историк петровской эпохи Н.И. Павленко: «Однажды во время устроенного Меншиковым обеда, на котором присутствовали офицеры дислоцированной в Померании армии, в том числе и царевич Алексей Петрович, зашел разговор о дворе Шарлотты. Меншиков отозвался о нем самым нелестным образом: по его мнению, двор был укомплектован грубыми, невежественными и неприятными людьми. Князь выразил удивление, как может царевич терпеть таких людей. Царевич встал на защиту супруги: раз она держит своих слуг, значит, довольна ими, а это дает основание быть довольным ими и ему. Завязалась перепалка. Меншиков возразил: “Ты слеп к своей жене, она тщеславна”. Царевич воскликнул в ответ: “Знаешь ли ты, кто моя жена, и помнишь ли ты разницу между ней и тобой?!”. Меншиков: “Я это хорошо знаю, но помнишь ли ты, кто я?”. Царевич: “Конечно, ты был ничем, и по милости моего отца ты стал тем, что ты есть”. Меншиков: “Я твой попечитель, и тебе не следует со мною так говорить”. Царевич: “Ты был моим попечителем, теперь уже ты не мой попечитель, я сам умею позаботиться о себе, но скажи мне, что у тебя против моей жены?”. Меншиков: “Что у меня против нее: она высокомерная немка, и все оттого, что она в родстве с императором, но от этого родства ей, впрочем, будет мало проку, а во-вторых, она тебя не любит, и она права в этом, ибо ты обращаешься с ней очень дурно; кроме того, ты своим видом не можешь возбудить любви”. Царевич: “Кто сказал, что она меня не любит? Я очень хорошо знаю, что это неправда, я ею очень доволен и убежден, что и она мною довольна. Да сохранит Господь ей жизнь, я буду с нею очень счастлив”. Меншиков: “Я своими глазами убедился в противном, она тебя не любит. Плакала она, когда ты уезжал, от досады, видя, что ты ее не любишь, а нисколько не от любви к тебе”. Царевич: “Не стоил ты того, чтобы на нее смотреть; ее нрав очень кроток, и хотя она не моей веры, должен, однако, сознаться, что она очень благочестива; что она меня любит, в этом я уверен, ибо ради меня она все покинула, и в том тоже я уверен, что она честна; впрочем, неудивительно, что ты так говоришь, ибо ты судишь об имперских княжнах по тем, которые у нас, и особенно по твоей родне, которая никуда не годится, так же, как и твоя Варвара (свояченица Меншикова – Н.П.). У тебя змеиный язык, и поведение твое беспардонно. Я надеюсь, что ты скоро попадешь в Сибирь за твои клеветы; моя жена честна, и кто впредь мне станет говорить что-нибудь против нее, того я буду считать отъявленным врагом”. Царевич велел наполнить бокалы, выпили за здоровье кронпринцессы, и все офицеры бросились к ногам царевича» .

К сожалению, автор не приводит ссылки на источник столь подробных сведений об этом столкновении Меншикова и царевича Алексея, но если такой диалог имел место, да еще в присутствии офицеров, можно представить, какого смертельного врага приобрел царевич в лице светлейшего князя, которому прямо была высказана угроза ссылки в Сибирь. А ведь А.Д. Меншиков был реально вторым лицом в государстве, правой рукой царя Петра, ближайшим доверенным советником. Властный, расчетливый и безжалостный, Меншиков признавал над собой только власть самого царя, которому был обязан всем своим благосостоянием. При таком наследнике престола, как царевич Алексей Петрович, светлейший князь рисковал все потерять в один момент, вряд ли он наблюдал это, «сложа руки» и ничего не предпринимая. Заметим, кстати, что именно Меншиков производил первые аресты и допросы по делу царевича, активно участвовал в розыске на всем его протяжении, а под приговором суда его подпись стояла первой.

Гром грянул над головой царевича в 1715 г. 12 октября Шарлотта родила ему второго ребенка, на этот раз сына, но ослабленное ее здоровье не выдержало, и 22 октября она скончалась. И вдруг, в день ее погребения, царь публично вручает Алексею письмо, начинающееся словами «Объявление сыну моему». В письме царевич обвинялся в полнейшей неспособности к государственным делам, и содержалась угроза лишения его наследства. На странности этого акта обратил внимание еще М.П. Погодин: «Что за странное намерение отдать письмо в руки царевичу в публике, перед множеством свидетелей, в день погребения жены? Письмо носит явные признаки сочинения, с риторикою: его, верно, писал грамотей на досуге, не Петр, выражавшийся и не в таких случаях отрывисто. Да и на что письмо? Разве нельзя было передать все еще сильнее на словах? Во всем этом действии нельзя не видеть черного плана, сметанного в тревоге белыми нитками. Как же объяснить это загадочное событие? Верно, у Петра давно уже возникла мысль отрешить от наследства Алексея, рожденного от противной матери, не разделявшего его образ мыслей, не одобрявшего его нововведений, приверженного к ненавистной старине, склонного к его противникам. Верно он возымел желание предоставить престол детям от любезной своей Екатерины. Екатерина, равно как и Меншиков, коих судьба подвергалась бы ежеминутной опасности в случае смерти царя, старались, разумеется, всеми силами питать эту мысль, пользуясь неосторожными выходками царевича. Они переносили Петру все его слова, толковали всякое движение в кривую сторону, раздражали Петра более и более. И вот лукавая совесть человеческая, вместе с сильным умом, начала подбирать достаточные причины, убеждать в необходимости действия, оправдывать всякие меры, она пугала прошедшим, искажала настоящее, украшала будущее – и Петр решился! Он решился, и уж, разумеется, ничто не могло мешать ему при его железной воле, перед которою пало столько препятствий. Погибель несчастного царевича была определена. В средствах нечего было ожидать строгой разборчивости: Петр в таких случаях ничего не видел, кроме своей цели, лишь бы скорее и вернее кончено было дело».

Рассуждение историка построено на догадках, ибо дошедшие до нас документальные свидетельства не дают всей полноты картины, но логическое заключение представляется убедительным: «Объявление моему сыну» - это обвинительный акт, на который предполагалось сослаться впоследствии. Вероятно, что у Петра изначально не было намерения лишить сына жизни, рассматривались варианты с официальным отречением от престолонаследия, даже с пострижением в монахи, на что испуганный Алексей тут же давал согласие. Однако, всем было ясно, что ни клятвы, ни отречение, ни даже монашеский сан царевича не лишат его харизмы законного наследника престола как в глазах аристократии, так и простого народа. И неважно, говорил ли Кикин про «клобук, что к голове гвоздем не прибит» или нет, эта мысль могла прийти на ум любому. Побег царевича за границу очевидно показал Петру, что даже слабовольный и нерешительный Алексей, загнанный в угол, способен оказать сопротивление, хотя бы и пассивное. С этого момента участь его была решена, Петр не мог оставить его в живых. В этом был истинный мотив всей последовавшей трагедии.

В уже цитировавшейся статье американского историка П. Бушковича, имеющей подзаголовок «Новый взгляд на дело царевича Алексея», делается попытка представить пребывание царевича в Вене, как нечто более политически важное, чем просто поиск убежища. Анализируя документы австрийских архивов, автор сетует на то, что они не содержат «свидетельств о дискуссиях австрийцев или решениях по поводу того, что сказать Алексею или что с ним делать, хотя он, несомненно, стал объектом первостепенного политического значения сразу по приезде… Должны быть отчеты о тех дискуссиях в Тайном совете по поводу ответа на запросы Петра и упреки Карлу за предоставление убежища Алексею, но ни один из них не содержит даже косвенного намека на то, что Вена планировала сделать с царевичем. Отсутствие каких-либо отчетов тем более неприятно, что Алексей позднее говорил Петру, что после его приезда в Вену Тайный совет обещал ему вооруженную поддержку для водворения на трон. Или решающие дискуссии 1716-1717 годов не были записаны, или отчеты о них были удалены из записи после разрыва отношений».

Мы уже видели, что о якобы обещанной ему австрийцами вооруженной помощи для овладения отцовским престолом царевич «говорил» после пыток по подсказке П.А. Толстого. Совсем необязательно, а скорее наоборот, таких обещаний не могло быть в австрийских документах. То, что на Алексея в Вене смотрели как на важную фигуру в политической игре, вовсе не означает, что царевич просил о вооруженной помощи против отца, а император ее обещал. Так же маловероятной выглядит другая версия П. Бушковича о том, как «в августе 1717 г. французский офицер по имени Дюре(с) вступил в контакт с шведским эмиссаром в Голландии бароном Георгом Генрихом Гертцем и фактически премьер-министром Карла XII. Офицер привез письмо на русском языке от царевича с его подписью и просьбой к Швеции о защите» . Во-первых, кто и когда публиковал или хотя бы видел в каком-либо архиве это письмо? Во-вторых, с какой стати царевич стал бы писать шведскому резиденту по-русски, владея немецким, польским, латинским? То, что в Швеции знали о бегстве царевича в Вену, о его конфликте с отцом и надеялись использовать это в своих интересах, еще не является доказательством обращения Алексея за помощью к шведам.

В заключение надо отметить, что судьба главных участников расправы с царевичем Алексеем Петровичем была плачевна: они не получили из этого ожидаемой выгоды. Петр I, так озабоченный выбором достойного преемника, которому мог бы без опасения вручить созданную им Империю, сраженный болезнью, не смог даже слабым жестом указать наследника. К тому же, незадолго до смерти он должен был испытать горечь от неверности Екатерины, которую только что короновал императрицей. П.А. Толстой был погублен Меншиковым и умер в заточении в промерзлой келье Соловецкого монастыря. Сам А.Д. Меншиков на вершине своего могущества при умиравшей Екатерине I совершил роковую ошибку, сделав ставку на малолетнего сына царевича Алексея - Петра Алексеевича – Петра II, с которым мечтал породниться. Низвергнутый кознями А.И. Остермана с Долгорукими бывший светлейший князь умер в глухом Березове, лишенный не только всех богатств, но даже и того, чем располагал до начала своей головокружительной карьеры – свободы. Хищные «птенцы гнезда Петрова», вырвавшись на волю, насмерть заклевали друг друга, и в этом чувствуется рука Немезиды.

Список литературы

Устрялов Н.Г. История царствования Петра Великого. Том шестой. Царевич Алексей Петрович. СПб., 1859.

Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича. СПб.: Лениздат, 1996.

Анисимов Е.В. Русская пытка: Политический сыск в России XVIII века. СПб.: «Нотинт», 2004.

Царевич Алексей Петрович по свидетельствам вновь открытым. Рассуждение М.П. Погодина // Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1861. Кн. 3.

Павленко Н.И. Царевич Алексей. М.: Молодая гвардия, 2008.

Бушкович П. Мне отмщение… Новый взгляд на дело царевича Алексея // Родина. 1999. № 9.

Погодин М.П. Суд над царевичем Алексеем Петровичем. Эпизод из жизни Петра Великого // Непотребный сын: Дело царевича Алексея Петровича. СПб., 1996.